Риск и подвигКниги / Рассвет над Киевом / Риск и подвигСтраница 2
— Сегодня Кустову.
— Почему только сегодня?
— Так ведь молодые летчики прибыли, восемь человек. Двух-трех нам дадите? Вот постоянного напарника ему и подберем.
— Нет, — возразил Василяка, — так сразу я их по эскадрильям не отдам. Молодежь в строй вводить надо постепенно. А то вы их сразу запряжете, и они без привычки…
Майора прервало радио. Послышались торопливые, неразборчивые голоса летчиков. Мы насторожились. В динамике завыло, затарахтело, затем отчетливо раздался голос Худякова: «Бей „лапотников“!» — И радио замолкло. Мы напряженно ждали. Василяка пробормотал, кусая губы:
— Что за черт, при чем здесь «лапотники»? Кому это он кричал? Неужели он штурмовики бросил?
«Лапотниками» наши летчики окрестили немецкие бомбардировщики Ю-87. Обтекатели их неубирающихся шасси похожи на ноги, обутые в лапти. Наши летчики любили иметь дело с «юнкерсами» — уж очень хорошо они горели. Пушки у них были расположены спереди, пулемет, которым управлял стрелок, мог стрелять только вверх. Подберешься к «лапотнику» снизу — и бей в упор. Вспыхивает как спичка. А подожжешь один самолет — вся стая «юнкерсов» рассыпается. Летчики этих самолетов, зная уязвимость своих машин, обычно не проявляли упорства в бою.
Радио снова ожило. Из динамика понеслись тревожные команды, предупреждения, моментальные ответы.
— «Мессеры» сверху!
— Брось «фоккера»!
— Саня, прикрой! Я ударю по «юнкерсам»…
Было ясно, что шестерка Худякова дерется одновременно с бомбардировщиками и истребителями противника. Василяка стукнул кулаком по столу:
— Так и есть! Встретили «юнкерсов» и бросились на них… А «илы» остались без прикрытия!
— Не должно быть, — сказал я. — Коля зря в бой не ввяжется. И ребята с ним опытные, выдержанные.
— Я с ним послал одного молодого, первый вылет. Начальник связи, капитан Боцманов, сказал:
— Попробуйте связаться с Худяковым по радио. Может, удастся…
Василяка взял трубку, но Худяков не отзывался.
— Далеко очень, не слышит, — вздохнул капитан. Василяка с раздражением бросил трубку:
— Почему на старте нет более мощной радиостанции?
— Не дают, да и по штату не положено.
«Есть один!» — азартно сообщило радио. Динамик вновь разразился залпами торопливых команд, тревожных предупреждений и просьб о помощи. Одна фраза прозвучала просто набатом: «Гляди-гляди! На нас сыплются „фоккеры“, а шестерка „мессеров“ навалилась на „горбатых“!» («Горбатые» — это наши Ил-2, у них кабина, словно горб, возвышается над фюзеляжем.)
В воздухе, по-видимому, было жарко. Мы напряженно молчали, вслушиваясь в неразборчивый гомон взволнованных голосов. Василяка, бледный, с одеревеневшим лицом, стоял согнувшись, прижав ухо к динамику. Это были скверные минуты для командира полка: он боялся, что штурмовики остались без прикрытия и сделались легкой добычей для вражеских истребителей.
Радио замолкло, и Василяка выпрямился.
— Кончается, кажется. — И крикнул полковому врачу: — Санитарную машину приготовить!
Радио молчало. Мы встревоженно переглядывались. Василяка снял фуражку, бросил ее на стол и грузно опустился на скамейку. Но скоро снова вскочил и уставился в пустое небо на западе.
— Должны бы уже появиться… — Заложив руки за спину, Василяка пробежался вокруг стола.
— Почему Худяков ввязался в драку с «лапотниками»? Вот, «илы» должны бы уже возвратиться, а их нет. Вот, если посбивали их!
И в этот момент на горизонте низко-низко показались штурмовики. Над ними точками маячили истребители.
— Идут, — заорали мы хором и принялись торопливо считать: — Один, второй, третий…
Лазарев и я ждали Худякова в капонире. Но Николай Васильевич, выключив мотор, неподвижно сидел в кабине. Что с ним? Уж не ранен ли?
Подошли к кабине. Николай откинул назад голову, глаза закрыты, счастливое лицо раскраснелось — после тяжелого боя он наслаждался покоем. В такие секунды летчику не хочется ни говорить, ни слушать. И механик самолета, понимая это, не спешил вскочить на крыло и спросить о работе машины.
С видом хорошо потрудившегося человека Николай Васильевич вылез из самолета. Из нижней губы, прокушенной или треснувшей в бою, сочилась кровь. Не торопясь, Худяков снял с мокрой головы шлемофон и, вытирая платком лицо и шею, хрипло проговорил:
— Мир-ровая драка была! Крепко пришлось подрожать. Думал, пропаду. Но главное не в этом… — Он облегченно вздохнул и замолчал, поправляя изрядно поношенный ржавого цвета реглан.
— Ну говори! — поторопил я.
— Дай сначала папиросу.
Худяков хорошо знал, что я не курю, но сейчас не помнил об этом. Он весь еще был во власти пережитого. Подошел Михаил Сачков и доложил Худякову: