Бердяев Николай АлександровичПерсоны / Бердяев Николай АлександровичСтраница 17
В детстве у Бердяева была любимая кукла — «князь Андрей», герой толстовского романа «Война и мир». Он так любил эту куклу, что общался с ней, и она долгие годы заменяла ему настоящих живых друзей. Идея «идеи» — тоже подобие «куклы». Размышления о «русском» и о «русском мессианизме» у Бердяева зачастую умозрительны и мало имеют отношения к насущным проблемам самих «носителей идеи».
Подспудное желание написать исследование через себя и для себя подсказывает одну из разгадок бердяевского замысла «Русской идеи», ведь недаром он в собственной книге по истории русской философии (книге отнюдь не биографического жанра) отводит место рассказу и о себе, ставит и себя в один ряд с предшествующими столпами русской мысли. Еще никто не определил ему этого места. Еще не вышли труды по истории русской религиозной философии, такие, как издания работ В. Зеньковского или Н. Лосского, однако он спешит сам себе отвести место в этой цепи.
Самоуверенно? Да. Вызывающе? Как ни странно — нет. В чисто человеческой, в достаточной степени искренней и понятной, саморазоблачительной и самоаналитической интонации его голоса трудно усмотреть желание увековечить себя, а скорее отмечается естественное желание познать через себя весь неисчислимый пласт религиозно-философского наследия, облаченного в вуаль загадочности не только для Европы и для него самого, но и для самой России, отвергшей, не знавшей и не желавшей знать его, Бердяева, в те времена.
Размышления о «русской идее» потребовали от автора немалого напряжения сил. Недавно была закончена книга «Истоки и смысл русского коммунизма», которая вынудила «много перечитать по русской истории XIX века». Таким образом, ретроспективный взгляд обострил и взгляд на современность.
Бердяев любил цитировать слова Вл. Соловьева: « .русская интеллигенция всегда мыслит странным силлогизмом: человек произошел от обезьяны, следовательно, мы должны любить друг друга». Но и сам он не избежал этого «вируса силлогизма».
Когда он погружается, в частности, в «Русской идее» в русскую историю «до Чаадаева», то есть до XIX века, — недоговоренностей и противоречий становится все больше. Он размышляет о многосотлетнем периоде развития народа и государства и в самом деле как дилетант. Он не разобрался, а потому и не принял для себя влияния на Русь Византии и создания славянской азбуки Кириллом и Мефодием, он говорит о «безмыслии и безмолвии допетровской России» и удушливости «азиатско-татарского» (?) московского периода, как будто об этом никто толком не писал. Эта часть его повествования намеренно кратка и поверхностна, и составлена лишь для выявления упомянутой идеи «идеи».
Но как только Бердяев доходит до петровских времен, то есть до эпохи, ему близкой и понятной, оперирующей категориями, ему вполне доступными, так мысль его начинает пульсировать, идеи и ассоциации вспыхивают, словно искры. Ему ближе представление о том, что творческий потенциал русского народа раскрылся именно в петербургский период истории (т. е. послепетровский), ибо ранее была «боязнь просвещения».
Рассуждения о становлении русской интеллигенции также весьма обрывочны. Бердяев, как и многие, кто пытался разобраться в этом вопросе, так и не определяет — а что же это такое, кто это — русский интеллигент. У него сначала первым интеллигентом в России назван Новиков, затем вдруг оказывается, что интеллигенция возникла и могла возникнуть только после Пушкина. Но и это не итог. Еще одна версия — родоначальник русской интеллигенции — Радищев.