Бердяев Николай АлександровичПерсоны / Бердяев Николай АлександровичСтраница 7
«Субъективизм» и «неподстроенность» работ Бердяева, как и всей его жизни, — очевидны. Он и сам этого не отрицал: «Я никогда не принадлежал к мыслителям, умеющим группировать единомышленников и последователей. Я все-таки одиночка, хотя и часто действующий социально» («Самопознание»).
Он работал неуемно до самого конца, не взирая на усталость, будоражил свою мысль и мысль своих читателей. Скончался же 23 марта 1948 года в Кламаре, за письменным столом, на котором кроме журналов и бумаг остались лежать «недокуренная сигара . и раскрытая Библия». Рука его до последней минуты выводила строки так и не завершенной книги «Царство Духа и Царство кесаря», изданной уже после его кончины .
Когда я впервые в 1989 году попал в кламарский дом Бердяева, то в его кабинете все сохранялось также, как и при его кончине. Поражал не только лист календаря, на котором "зияла" дата его ухода, но и "живость" иконостаса его домашней церкви, алтарь которой был написан выдающимся иконописцем ХХ столетия о. Григорием Кругом. В доме хранился бердяевский дух и атмосфера, присущая стареющей "интеллигентской" меблировке и образу жизни . Вот здесь-то и создавалась, осмысливалась "Русская идея".
К ней, к «русской идее» он обратился вновь во время войны.
Вторая мировая сделала свое дело и в миросозерцании Бердяева. Впрочем, она не стала для него неожиданностью, ибо он так или иначе предчувствовал надвигающуюся катастрофу в европейской жизни.
Для апокалипсического сознания философа война только обострила размышления о предстоящем нарастании противоречий и трудных вопросов в христианском сознании.
Война — это предощущение финала мира, конца цивилизации, гибели культуры. Это высшее порождение тоталитаризма в мире, реализация устремлений тоталитарной власти всяческого толка, устремлений, которые вряд ли возможно совместить с учением Христа.
Бердяев снова углубился в проблемы «3-й эпохи», долженствующей наступить, по его мнению, в жизни человечества. «Новое средневековье» поглощает его мысли, и, естественно, судьба России для него стоит на первом месте, ибо ее выживание в начале 1940-х, окруженной концлагерями изнутри и снаружи, изнуренной последовательным умерщвлением лучших людей и громадными сплошными военными потерями, казалось со стороны почти нереальным .
Война еще раз потревожила течение его жизни.
Во время эвакуации, продираясь сквозь охваченную паникой толпу на парижском вокзале, одной рукой прикрывая от толчков жену, а в другой — поднятой высоко над головой — удерживая корзину с бесконечно дорогим существом, котом Мури, Николай Александрович умудрялся отрешаться от «действительности» и продолжал работу мысленно. Выбравшись из давки и чудом уцелев, он объявил своей жене — Лидии, что только сейчас придумал последнюю главу своей книги.
О какой книге шла речь? О создававшемся в те дни «Самопознании» или, быть может, «Опыте эсхатологической метафизики»? Вполне вероятно, что это могли быть и наметки «Экзистенциальной диалектики божественного и человеческого» и даже «Русской идеи». Все эти книги увидели свет уже после войны. Но «источником» их стала война. Она напомнила чем-то первые годы Советской власти в России. Год 1918-й и последующие. Когда в парижской квартире Бердяева стали собираться на воскресные вечера русские эмигранты, то это походило на полуподпольную обстановку в давно ушедшие в прошлое времена.